Аннотация: Опубликован в журнале "Химия и Жизнь" за Октябрь 2008.
В просторной круглой зале, казалось, продолжалась уже наступившая снаружи ночь. Легкие черные занавеси скрывали стены, антрацитовый ковер устилал полы, высокий же потолок был окрашен в слегка отдающий синевой цвет ночного неба и увешан сотнями крохотных, не больше ногтя, фонариков.
Художник Ингерн стоял у стены, скрытый, как и его работы, легким тюлем драпировки. Приблизив глаза к самой ткани можно было, оставаясь невидимым, наблюдать за гостями. Они разговаривали, смеялись, обсуждали что-то легкое и неважное, без счету снимая с серебряных подносов бокалы с прозрачной жидкостью. Подносы разносили слуги, с головы до ног одетые в черное и с окрашенными толченым графитом руками и лицами, так что казалось, что сверкающие подносы с бокалами движутся сами по себе, паря в воздухе. Жидкость в бокалах была знаменитым галернским вином, которое ласкает гортань, веселит сердце и душу, но сохраняет чистоту разума. Глаза Ингерна скользили по залу. Он видел людей, пришедших только для того, чтобы развеять скуку беззаботного, бездумного существования. Узнавал тех, кто жаждал увидеть и почувствовать новое - но лишь такое, что не разбередит сытую душу, не разбудит задремавшего сердца. Замечал почитавших должным видеть все, что было в моде - в этом сезоне, этом месяце, этом часу дня.
Художник знал цену восхищению этих людей. Но знал и то, что без таких приемов, без эксцентричных, поражающих воображение выходок его известность быстро сойдет на нет. А с ней уйдут и деньги, а, значит, и свобода. Свобода хоть иногда, хоть тайком творить то, что он хочет, к чему тянется его душа.
Все же кое-кого из приглашенных художник искренне ценил и хотел видеть. Вот Рах, старый мастер, не утративший с годами ни остроты зрения, ни гибкости ума. Вот Мерклене, некогда вместе с Ингерном учившийся азам мастерства. Вот Изитель, изготовитель красок и тонкий ценитель искусств. Вот, наконец, Арол, жрец Дворца Узоров, обладающий властью уничтожить любое творение любого мастера. Ингерн привычно поежился. До сих пор Арол был благожелателен к молодому художнику, но кто знает, что творится в загадочной душе жреца? Ингерн скользнул взглядом дальше. Вот братья-купцы Лодио и Легран, гости из Самеи, нередко бывающие в Зианоре и никогда не упускающие возможности посмотреть работы Ингерна.
А вот... сердце Ингерна сбилось с ритма, пропустило положенный удар.
Сарита. Пришла.
Можно начинать.
Повинуясь безмолвному приказу, громко и гулко ударил барабан. Последовал миг тишины, когда все, подняв головы, замерли в ожидании. В эту тишину упал второй удар, третий, четвертый, неторопливые и уверенные. Немедленно ритм был подхвачено другими барабанами, меньше и звонче, а затем зачастили совсем маленькие барабанчики из тех, в какие музыканты обычно бьют ладонью. Ингерн наблюдал, как стоящие в зале люди, сами того не замечая, принялись вторить этой музыке: слегка покачивая в такт то головой, то рукой или ногой, перебирая пальцами, покачиваясь или поводя плечами. Еще один знак - и музыка прекратилась так же внезапно, как и началась. Вместе с последним гулким ударом художник выступил из-за портьеры.
Гости замерли, а затем разразились восторженными криками. Ибо длинная туника Ингерна, несомненно, была одной из новых работ художника. Черная основа узора сливалась со стенами, и казалось, что красные линии висят в воздухе, увенчанные невесть откуда взявшейся головой.
Художник поклонился и, не произнося ни слова, вскинул левую руку, вверх и чуть в сторону. Тут же слева от него взвилась черная портьера, послушная невидимым канатам в руках слуг, и взглядам гостей предстала первая, если не считать странного наряда, работа художника. Это был ковер, расписанный все теми же красными узорами на черном фоне. Сами по себе узоры не отличались необычностью: квадраты и прямоугольники, свойственные старой зианорской школе; но сочетание цветов было современным и смелым. Когда шепот в зале улегся, Ингерн, все это время не сходивший с места, вновь взмахнул рукой, на этот раз правой - и взглядам открылся следующий ковер, еще более необычных цветов: круги густо-синего цвета, достигаемого лишь краской из растертого в порошок сапфира, на густого янтарного цвета фоне. Все взгляды невольно обратились к Аролу: не найдет ли жрец подобное сочетание запретным? Ибо, увидев этот ковер, каждый немедленно вспомнил об озере Янок, чьи воды были именно такого оттенка синевы, а берега покрыты янтарного цвета камышом. Однако человек из Дворца Узоров остался спокоен и безмятежен, не сделал шага вперед, не вскинул обвиняющую руку.
Под следующей портьерой обнаружилась огромная, от пола и до потолка, картина, опять написанная лишь сапфировой и янтарной красками, но на этот раз смело сочетающая привычные зианорские квадраты со знаменитыми галернскими 'бобами'.
Наконец, все портьеры, до этого закрывавшие стены, оказались подняты, все работы - на виду, и гости поняли, что до сих пор не смели сойти с тех мест, где застал их первый удар барабана. Словно придя в себя после обморока, они принялись, наконец, переходить с места на место, рассматривать ковры и картины. Ингерн ждал, улыбаясь. Когда люди, казалось, полностью увлеклись разговорами, художник, в последний раз за этот вечер, подал знак музыкантам.
И вновь барабанная дробь заставила каждого замереть. Художник осторожно отступил в сторону, и гости внезапно поняли, что одна занавесь все еще оставалась опущеной - та, что была за спиной у Ингерна.
Замолкла музыка, и немедленно сорвалась, рухнула вниз ткань последней портьеры.
На невысоком пьедестале стояла женская фигура. Все затаили дыхание.
Неужели безумный художник решился на запретное? Неужели в своей мастерской кощунственной рукой решился создать подобие того, что сотворила природа? Неужели...
Но нет, Ингерн вовсе не сошел с ума, решив у всех на глазах нарушить древнейший закон Зианора. На пьедестале стояла не каменная статуя, но живая девушка.
На юной красавице не было ни единой нитки одежды, ничем не прикрывалось редкое совершенство её тела. Однако никто в зале не решился бы назвать модель художника обнаженной. Её тело от макушки до пят покрывали сказочные, редкой красоты узоры. Волосы, то ли рыжие от природы, то ли выкрашенные художником в цвет осеннего камыша, были собраны на макушке в тяжелый узел и перевиты изумрудными шнурами. Те же два цвета взял художник, создавая картину на теле красавицы, но использовал все их оттенки, которые только могло создать воображение. Один цвет перетекал в другой, изысканные завитки уступали место переплетению линий, простым старинным узорам, однотонности...
Девушка сделала шаг вперед, затем другой, и, опираясь на протянутую руку художника, сошла с постамента по трем невысоким ступеням. Она пошла вперед, и каждый мог увидеть её вблизи, рассмотреть, что краска лежит на юном теле тончайшим слоем, не осыпаясь и не сковывая движений. Легкой походкой девушка скользила среди гостей, и те расступались, давая ей дорогу. Легкий шепот пронесся по залу, когда на пути у неё оказался Арол, но и тот, едва заметно промедлив, отступил в сторону. Девушка продолжила свой путь через залу. Достигнув двери, она остановилась, повернулась и поклонилась, разводя в стороны тонкие руки - и через мгновение исчезла.
Ингерн оставил гостей так рано, как позволяли приличия, вышел на небольшую веранду перед домом и встал, оперевшись ладонями о деревянные перила ограды. Его отсутствие вряд ли играет роль: работы, не считая самой последней, уже выставлены на всеобщее обозрение, музыкантам заплачено до утра, а вышколенные слуги продолжают подавать вино и закуски. В конце концов, внезапно нахлынувшее вдохновение - вполне достойный предлог, только добавляющий очарования образу художника. Признанного художника, разумеется. Признание открывает многие двери, признание превращает непристойное в экзотичное, нелепое и безумное - в эксцентричное, признание делает дозволенным так много! Почти всё. Почти. И поэтому оно почти стоит цены, которую за него приходится платить.
- Господин Ингерн! - раздался голос за спиной.
- Да, господин Арол, - ответил художник, не оборачиваясь.
- Ваши творения вне всяких похвал, как обычно, - произнес жрец, подходя и становясь рядом. - Но мы с вами оба знаем, что едва ли четверть из собравшихся сегодня людей способны оценить их по достоинству.
- Четверть? Боюсь, господин Арол слишком добр.
- Возможно. Вы также понимаете, господин Ингерн, что именно влечет в ваших работах остальные три четверти.
Ингерн молчал, ожидая продолжения. После недолгой паузы Арол произнес, словно обращаясь при этом не к Ингерну, а к звездному небу над кронами магнолий:
- Хождение по грани опасно не только для тех, кто неумел и неосторожен. Порой те, у кого достаточно мастерства раз за разом удерживаться на самом краю, подвергаются искушению сделать шаг вперед. То ли они перестают понимать, где находится край, то ли надеются, что он перенесется вслед за ними...
Не закончив мысль и не прощаясь, Арол сбежал вниз, на дорожку, ведущую прочь из сада, и исчез в тени деревьев.
Ингерн проводил его взглядом и остался стоять на месте, вдыхая аромат цветов. Сзади вновь послышались шаги, и художник обернулся, улыбаясь.
- Сарита!
- Ингерн, это было прекрасно! Я даже немного ревновала к этой девушке. Не потому, что подозреваю недостойное между вами, - торопливо пояснила она, - но потому, что она делила с тобой то, что не позволено делить мне.
- Тебе незачем ревновать меня, Сарита, - мягко произнес Ингерн, - в моём сердце нет места для других женщин.
- Я знаю, - неожиданно серьёзно произнесла девушка. - Я делю твоё сердце лишь с кистями и красками, верно?
- Сарита...
- Не возражай мне, прошу. Я ведь не корю тебя. Я только хотела бы, чтоб и мне нашлось место в том мире, в котором ты живешь, Ингерн.
Не зная, что сказать, Ингерн склонился к губам девушки. Она ответила, но, едва оторвавшись от поцелуя, сбежала вниз по ступеням и исчезла в саду, как прежде Арол. Ингерн смотрел ей вслед, закусив губу. Когда тоненькая фигурка показалась из тени у освещенной луной калитки, он неожиданно окликнул её:
- Сарита, постой!
- Ты уверена? - спросил он в последний раз, глядя на её обнаженное тело.
- Да. А ты? Ведь не мне грозит опасность.
- Я не могу иначе, ты ведь понимаешь.
- Понимаю. Но и я тоже.
Он кивнул и коснулся бумаги куском черного угля.
Рисовать человеческое тело оказалось несравнимо труднее, чем рисовать цветы, сложнее даже, чем рисовать животных. Впрочем, рисовать животных Ингерну приходилось по памяти: вряд ли можно было бы объяснить присутствие в его мастерской кошки или собаки. Приход же Сариты никого не удивлял, и ни одна живая душа не посмела бы потревожить их уединение.
Впервые он осмелился сотворить подобие год назад. Тогда Лодио, приехав с братом из Самеи, привез Ингерну дорогой подарок - самейскую лилию, драгоценный цветок цвета чистого золота, способный сохранять свежесть три месяца после того, как его срежет нож садовника. Ингерн не мог оторвать от цветка взгляда. Когда же лепестки начали терять упругость, а пыльца с тычинок осыпалась полностью, художник отнес увядающую лилию мастеру красок. Приготовление редкой краски, ради которой и был сделан дорогой подарок, заняло неделю. То, что случилось потом, Ингерн не мог бы объяснить никому. Художник словно сошел с ума. Стоило ему закрыть глаза, как перед ними вставал образ лилии, словно живой, с тонкими желтоватыми и красноватыми прожилками, с лепестками, светлеющими к основанию... Ингерн думал о цветке, как думал в ранней юности о женщине, только это желание было иного рода, и не находилось от него художнику спасения. Опуская кисть в сделанную из цветка краску, Ингерн не вспоминал о том, что нарушает закон: он спасал свой рассудок. Художник опомнился, лишь когда увядшая лилия вновь расцвела на влажном холсте.
И тогда он испугался.
Про Дворец Узоров ходили разные слухи, один удивительнее и страшнее другого. Говорили, будто жрецы его обладали способностью читать в душах людей, видеть если не мысли их, то намерения еще до того, как свершалось запретное деяние. Говорили, что сам Дворец не был построен рукой человека, но был рожден, словно лес или скала, самой природой. Говорили, что жрецы, словно собаки, тайным чутьем находят безумцев, что осмеливаются нарушить запрет создавать подобия.
А про то, что делают с этими безумцами, ничего не говорили.
Несколько месяцев Ингерн в ужасе ждал, когда за ним придут. В каждом слове, в каждом взгляде случайно встреченного жреца виделся ему намек, угроза. Даже и тогда, однако, рука художника не поднялась уничтожить сотворенное ей беззаконие. Когда же прошло много дней, и никто не появился, чтобы уличить Ингерна, он вновь потянулся к кистям... Кто обратит внимание, если по дороге через сад художник сорвет цветок магнолии, лист папоротника, шишку кипариса? И понемногу наполнялся холстами тайный ларец в мастерской.
Сделавший первые шаги по запретной дороге неизбежно, если не будет остановлен, сделает и другие. Ингерн проводил много времени на городских площадях, глядя на собак и кошек. Он мог часами смотреть на спящую на солнце рыжую кошку, на игривых котят, на собаку, сидящую в ожидании хозяина - а потом возвращался домой и рисовал, рисовал, рисовал... Грифелем на белой бумаге, краской на холсте или камне. Это было наваждением. Это было наслаждением. И еще слаще стновилось от того, что художник творил для себя, не для толпы.
Вряд ли Ингерн решился бы открыться Сарите, если бы не почувствовал, что девушка отдаляется от него, того гляди - порвется тонкая нить между ними, потеряет он любимую. А она потом говорила, что поняла, прочитала во взгляде: есть у Ингерна от неё тайна, большая тайна, из тех, что захватывают сердце и мысли человека.
Когда узнала, увидела, что хранится в запертом от всех ларце - долго сидела молча, перебирая один за другим наброски, скользя пальцами по крошечным фигуркам, вылепленным из глины, замирая над картинами. А когда подняла глаза - не страх, не порицание увидел в них Ингерн, а восхищение и зависть.
- Я тоже хочу, - тихо сказала Сарита.
Художник не сразу понял, о чем говорила девушка. А когда понял...
Рисовать её было тяжело, тяжело и восхитительно. Сарита лежала перед ним обнаженная на тахте, застеленной болотно-зеленым покрывалом. Он видел её наготу прежде: среди жаркого, наполненного истомой дня и среди волшебной прохлады ночи, помнил её спящей и движущейся в безумном танце, знал, казалось, каждую крохотную жилку, каждую родинку. Но никогда он не знал её - так.
Ингерн уже почти закончил делать наброски, когда Сарита неожиданно заболела. Её одолевала странная слабость, врач велел девушке как можно больше отдыхать и проводить время на свежем воздухе. Ингерн хотел прервать работу, но Сарита и слышать об этом не хотела.
- Когда-нибудь, - говорила она художнику, - я состарюсь. На моём лице, на теле появятся морщины, стан раздастся, рождение ребенка оставит белые полосы на моём животе, а груди обвиснут. Поседеют волосы. А на твоей картине я останусь, как сейчас, молодой и прекрасной. Подари мне вечную молодость, Ингерн!
- Но ведь никто и никогда не увидит этой картины, - говорил художник.
- Ты не хуже меня знаешь, что это не имеет значения, - отвечала Сарита.
С каждым днем Сарите становилось хуже, хотя ни один из врачей не мог сказать наверняка, чем же больна девушка. Она не испытывала боли, только бесконечную, теперь уже никогда не прекращающуюся усталость. Ингерну казалось, будто жизнь непонятным образом уходит из Сариты, вытекает из неё по капле. И чем слабее становилась её тело, тем сильнее делалось её желание увидеть портрет законченным.
- Мне так страшно, Ингерн, - шептала она, лёжа рядом с ним в темноте, - мне страшно умереть, исчезнуть без остатка. Твоя картина важна, я знаю, я чувствую это. Она снится мне, Ингерн, я знаю, что связана с ней тайными нитями. Быть может, она спасет меня? Удержит в этом мире? Торопись же, прошу тебя!
Ингерн торопился, как мог. Было слишком трудно, слишком непривычно, то, что выходило на полотне, слишком отличалось и от оригинала, и от того портрета, что вставал перед мысленным взором художника и дразнил своим совершенством. В иные дни Ингерну едва удавалось нанести на холст несколько мазков.
Мерклене появился в доме художника поздно вечером.
- Уходи, - произнес он, едва оставшись с другом наедине. - Не спрашивай, как я узнал. Они придут к тебе утром, но утро для них наступает рано. Беги.
Мерклене был одет в то измазанное краской рванье, которое он обычно носил в мастерской, чтобы не пачкать одежду. Сказав то, что пришел сказать, друг повернулся, чтобы уходить, и даже спина его выражала сейчас безмерную обиду. Как мог Ингерн не открыться ему?
- Мерклене, постой! - окликнул его Ингерн, но тот лишь покачал головой, не останавливаясь. - Спасибо тебе! - беспомощно крикнул художник вслед уходящему другу. Ингерн слыхал, что роственник Меркеле служил одним из младших жрецов во Дворце Узоров, но сейчас не было времени думать об этом. Он поспешно разбудил Сариту, чтобы проститься с ней и отправить домой, но девушка неожиданно заупрямилась.
- Я поеду с тобой, - заявила она. - У меня, быть может, осталось слишком мало времени, чтобы провести его в разлуке.
- Выдержишь ли ты дорогу? - спросил он.
- Я еду с тобой, - упрямо повторила она.
Отговорить её не удалось. Убегая, они взяли с собой содержимое тайного ларца и все краски, что были в доме Ингерна.
К удивлению Ингерна, за время, проведенное в бегах, болезнь Сариты, казалось, отступила. Силы если и не вернулись к ней, то перестали уходить, и надежда поправиться заставляла глаза девушки сверкать знакомым задорным огнем. В Ремо, небольшом городке, где они истратили последние деньги, Ингерн нанялся к трактирщику расписать потускневшие, покрытые копотью стены и сделать вывеску и тем оплатил кров и еду на неделю. Потом нашлась работа у красильщика шерсти, затем - у портного. Сарита смеялась: знали бы здешние люди, что их платья раскрашивает известнейший художник столицы! Ингерн тоже смеялся, но прилагал все усилия, чтобы никто этого и не узнал.
И все же то ли он выдал себя, невольно повторив один из собственных знаменитых узоров, то ли жрецы сумели проследить их путь, но вскоре им пришлось оставить и Ремо. Бесконечные маленькие городки, один похожий на другой, постоялые дворы на окраинах, случайные заработки...
Они умчались из очередной таверны верхом на неоседланных лошадях, увезя на этот раз с собой лишь жемчужную брошь, приколотую к платью Сариты и тот портрет, что девушка держала в руках. В одном кармане Ингерна лежали две серебряных монеты, в другом огниво. Всё остальное досталось жрецам.
На этот раз ночевать пришлось в степи. К счастью, сухой травы и прутьев кругом было в достатке. Сидя у костра и прижимая к себе девушку, Ингерн прошептал:
- Не могу простить себе того, что впутал тебя во все это.
- Не смей жалеть, - мгновенно ответила Сарита, - о том, что сделал меня счастливой!
Они помолчали, затем Ингерн произнес:
- На этот раз мы едва ушли. На следующий можем не успеть. Если мы будем и дальше всего лишь убегать от них, как зайцы от галернских гончих, рано или поздно нас постигнет заячья судьба.
Сарита молчала, понимая, что Ингерн не произнес бы слов отчаяния, если бы не собирался также произнести и слова надежды.
- Поедем в Самею, - действительно предложил художник, глядя в огонь, - там нас не достанет рука Зианора.
В Самее им повезло: здесь они встретили тех самых братьев Лодио и Леграна, которые нередко покупали работы Ингерна, чтобы продать их в своём родном городе.
- Оставайся здесь, - предложил Легран, и Лодио согласно кивнул. - Дворец Узоров Зианора не ладит с самейским, о вас, скорее всего, ничего не знают.
Художник понимал, что братья думают прежде всего о собственной выгоде: ковры с узорами, придуманными Ингерном, стоили в Самее немалых денег. И все равно он испытал нечто вроде благодарности: после почти целого года скитаний у них с Саритой появился постоянный дом, мастерская, кисти и краски. За всё это заплатили братья, не забыв назначить достаточный процент на ссуду.
Ингерну непросто оказалось снова взяться за портрет. Все записи были потеряны, и смешивать краски, достигая нужного оттенка, пришлось заново. Трудно было достать в Самее точную копию покрывала, на котором в прошлый раз позировала Сарита, не легче - найти в новом доме комнату, где так же, как и прежде, падал бы свет. Казалось, руки забыли, как правильно держать кисть. Он стоял перед мольбертом часами, не делая ни одного мазка, потом в отчаянии бросал кисти и падал без сил на постель рядом со своей моделью. Так шел день за днем, расписывались новые ковры и холсты, но портрет оставался тем же, что и в день, когда беглецы увезли его из Зианора. Не выходили у Ингерна ни цветы, ни животные: казалось, способность творить подобия оставила его.
Однажды вечером Сарита принесла в дом цветок самейской лилии.
- Но ведь он же стоит огромных денег, - изумленно произнес художник.
- Я продала свою жемчужную брошь, - просто ответила девушка. - Денег оказалось как раз достаточно.
И через месяц вновь зацвела на холсте лилия цвета чистого золота.
Руки все еще не желали слушаться так, как раньше, но вновь возник перед мысленным взором Ингерна, полностью оконченный портрет, такой, каким он должен быть. И как бы ни медленно двигалась работа, Ингерн знал, что не отступится.
Лишь когда Сарита вновь начала торопить его, умоляя поскорее закончить портрет, Ингерн понял то, что девушка старательно скрывала от него: в Самее её болезнь вернулась и вновь принялась по капле пить силы. Она не поддавалась ни усилиям врачей, ни лекарственным травам знахарок, ни заклинаниям лучших магов. Накладывая кистью мазки, со дня на день становящиеся все более уверенными, Ингерн с трудом удерживал жгучую обиду: казалось, судьба поманила надеждой лишь для того, чтобы жестоко посмеяться. Мужество начало оставлять и Сариту: ночами Ингерн просыпался от заглушаемых подушкой рыданий и мог лишь молча обнять вздрагивающие плечи.
Сила духа возвращалась к девушке лишь в те часы, когда она лежала перед Ингремом на зеленой ткани покрывала, пока он мазок за мазком приближал к совершенству её портрет, запретное подобие. И бывало, что ночью, не в силах найти других слов, Ингерн шептал ей, повторяя раз за разом, как заклинание, два слова: 'Я успею!'
Ингерн не успел даже проснуться, понять, что случилось и отчего в доме такой грохот, как уже оказался стащен с постели и связан. Затем, брошенный на пол, словно нечто ненужное и не имеющее значения, он смотрел, как ворвавшиеся в дом люди обшаривают комнату. Сарита сидела в кресле под охраной одного из жрецов, хотя в этом уже не было никакой необходимости - девушка стала слишком слаба, чтобы даже встать на ноги. Головка Сариты бессильно откинулась на спинку кресла, и, глядя на яркое золото и изумрудную зелень обивки, Ингерн вдруг вспомнил тот день, когда представил высшему свету Зианора модель, одетую лишь в краску и собственную кожу. День когда все изменилось для них обоих. Казалось, это было так давно... десятилетия, века назад. А ведь и двух лет не прошло с того дня. Жалел он? Нет. Ни единой минуты. Весь его успех, все признание Зианора не стоило двух мазков на портрете Сариты.
- В мастерской? - ответил откуда-то знакомый голос. - Значит, еще не закончено?
- Трудно сказать, господин Арол. Подобие довольно близко, но холст все еще на мольберте, похоже, художник собирался продолжать работу...
Молчание. Затем негромкое:
- Сарита. Я так и думал. Погоди здесь.
Шаги приблизились и замерли над головой Ингерна, затем Арол переступил через него, даже не взглянув, и, опустившись на колени перед креслом, взял рукою безжизненное запястье девушки. Так он стоял несколько минут, а когда наконец поднялся на ноги и обернулся, то Ингерн, к своему изумлению, увидел на лице жреца улыбку облегчения.
- Мы успели! - воскликнул он, поднимая лицо к небу. - Она еще жива. Мы успели!
В следующую минуту дом наполнился лязгом оружия и криками явившихся на шум самейских стражников.
- Я... должен буду его уничтожить? - дрогнувшим голосом спросил Ингерн.
Он сам не знал еще, верит ли он услышанному, одновременно желая и не желая, чтобы слова Арола оказались правдой.
- Принесение вреда подобию, даже неоконченному, несет опасность для оригинала. А Сарита и так слишком слаба. Ты слишком талантлив, художник.
- Теперь она поправится?
- Нет, - покачал головой Арол. - Ты слишком талантлив, - повторил он. - Подобие забрало слишком много. Но она и не умрет. Если ты позволишь нам забрать её, мы будем заботиться о ней.
- Нет, - коротко сказал Ингерн. Арол пожал плечами.
- На самейской земле я не имею власти, и не могу принудить тебя. Самейский же Дворец Узоров слишком обижен на меня за самоуправство в их владениях, чтобы делать мне одолжения. Прощай, художник. К счастью, ты просто не знал, что творил.
- Разве могло быть по-другому?
Арол не ответил.
- Что я могу сделать, чтобы вернуть ей здоровье?
- Ничего, - просто ответил жрец. - Бывает, что силы возвращаются к жертве, если подобие сделано недостаточно хорошо. Не в этот раз.
- Я отдам жизнь, если это понадобится. Что мне делать?
- Ничего, - повторил Арол. - Ты ничего не можешь сделать, Ингерн. Так бывает.
- Постой, - удержал его Ингерн, когда жрец уже поставил одну ногу в стремя. - Скажи только - почему? Почему вы держите в тайне причины запрета? Ведь знай я, кому и чем придется расплачиваться...
Жрец, не оборачиваясь, пожал плечами.
- Подумав, ты легко найдешь ответ на этот вопрос.
К удивлению Ингерна, он не потерял способности рисовать. Ковры и картины, выходящие из-под его кисти, по-прежнему пользовались спросом. Кровать, на которой лежала Сарита, была по её желанию перенесена в мастерскую, и девушка, лежа неподвижно, наблюдала за тем, как рождаются новые картины под руками Ингерна. Круги, квадраты, линии, завитки... Буйство цветов, перетекающих один в другой, или же яркий узор на однотонном фоне. Иногда она погружалась в сон. Ей не становилось хуже, она не испытывала ни боли, ни страданий - просто силы, ушедшие в подобие, не желали возвращаться обратно.
Два года спустя она вновь стала плакать по ночам. Теперь у неё не доставало сил рыдать, как прежде, ни даже перевернуться и уткнуться лицом в подушку - слёзы просто катились по щекам, одна за одной, пока не иссякали.
И когда он однажды утром в отчаянии спросил: 'Что же мне делать?' - он уже знал, каким будет ответ.
- Допиши его, - произнесла она. - Допиши. Я не хочу больше - так...
Когда Ингерн подошел к мольберту, ему показалось, что последних двух лет не было. Тело Сариты почти не изменилось, лицо тоже осталось прежним, лишь глаза теперь не сверкали былым задором.
- Начинай, - произнесла она очень тихо, но он услышал. - И поторопись закончить. На этот раз я не боюсь.
И кисть погрузилась в краску.
Ингерн работал с упоением, которого не знал уже давно. Сегодня и кисти, и краски слушались его, творили его волю. Однако художник уже не был тем Ингерном, что несколько лет назад впервые осмелился сотворить подобие. И вот появились новые мазки на, казалось бы, уже законченных частях портрета. Лицо Сариты изменилось неуловимо, еле заметные морщинки залегли в углах губ. Чуть-чуть красного, чуть-чуть голубого - и вот слегка покраснели и припухли от слез веки.
Глаза, глядящие порой с вызовом, порой с покорностью, но всегда - с пониманием. Губы, открывавшиеся ему навстречу или шепчущие слова ободрения. Руки, такие родные, такие ласковые. Груди, нежные и до сих пор сохранившие упругость, которые он так любил ласкать. Живот, которому не суждено познать тяжесть плода. Бедра, колени, так легко распадавшиеся в стороны под его ласками. Узкие ступни ног.
С портрета теперь смотрела не юная влюбленная девушка, не верящая, что в этой жизни что-то дурное может случиться с ней или с тем, кто ей дорог. Под руками Ингерна оживала женщина, отдавшая многое и потерявшая еще больше. Женщина, которая больше не боялась смерти.
Слёзы мешали художнику, но и не глядя он чувствовал, что портрет окончен. Ему не было нужды смотреть, чтобы знать: в этот миг тело на тахте замерло, голова без сил откинулась на подушки и грудь перестала подниматься и опускаться.
Ингерн сделал шаг назад, затем другой, и, почти не сомневаясь, протянул руку.
И, оперевшись на неё, чтобы встать, с портрета в комнату шагнула Сарита.